Продолжая исследование патологического горя, перейдем к частному
случаю этой проблематики - комплексу замещающего ребенка. В работе
рассматривается комплекс, как совокупность бессознательных детерминант,
определяющих такого субъекта: это меланхолический субъект, который
сформирован в условиях или психического отсутствия родителя или
объективирования родителем (использование этого ребенка в качестве чучела-
заменителя для продолжения отношений с умершим). В таком случае к
меланхолической проблематике добавляется аспект трансгенерационной
передачи - передачи травматического события через поколения, как правило
или полностью или частично тайного для сознательного и, благодаря этому, еще
более нагруженному в бессознательном семьи, знания об умершем или о
значимых отношениях с ним, о трагедии, посредством использования
различных бессознательных проективных механизмов. То, что не выражается
словесно, не проживается в символическом, но живет в бессознательном
родителя и передается потомку на бессловесном несимволизированном уровне
трансгенерационной передачей и имеет свое выражение (продолжает жить в
семье, не имеет права быть погребено, “говорит” через повторения в роду, через
болезни рода и т.д.) в его психическом или соматическом измерении. Т.е.
комплекс замещающего ребенка включает в себя специфику формирования
меланхолического субъекта (описанные в предыдущих главах его
характеристики: фрагментированное Я, жесткое сверхЯ, особенное
тестирование реальности,- как следствие амбивалентности и нарциссизма) с
особенным преломлением в виде жизни внутри семейной тайны. Шутценбергер,
как психоаналитик, использующий трансгенерационный подход, в своей работе
“Синдром предков”, объясняет категорию ребенка - заместителя, как того, “кого
зачинают, чтобы заменить недавно умершего маленького ребенка или
родственника”. Она обращает внимание, что часто такому ребенку дают имя,
координаты покойного, или он даже рождается в годовщину смерти в день
рождения покойного. Многие исследователи, в том числе, Поро, Верморель,
Шутценбергер, обращаются к изучению жизненной истории Ван Гога, который
родился в годовщину смерти умершего брата и унаследовал его имя, все детство
ходил мимо таблички покойного, где значились его (Ваг Гога) имя и дата
рождения, только с разницей в год. Шутценбергер приводит сравнение истории
болезней такой “смертью в наследство” Ван Гога и Сальвадора Дали: один всю
жизнь существовал так, “будто кто-то запрещал ему существовать” (Ван Гог) и
покончил жизнь самоубийством. В свою очередь Дали, сумел избавиться от
навешанного на него призрака - он переписал знаменитую картину Милле
“Вечерний звон”, 64 раза, где Милле изобразил крестьянина и его жену “с
опущенными головами, соединив руки, молятся на пшеничном поле над
корзиной с картошкой”. Дали не знал, что Милле изменил картину только
спустя время после первоначальной версии, чтобы сделать ее более
продаваемой: изначально вместо корзины с картофелем был гробик с умершим
ребенком. Когда Дали узнал об этом, сказал “Я всегда чуял смерть в этой
картине”. Дали скажет о своих переживаниях судьбы брата-заместителя: “я
научился жить, заполняя вакуум любви, которая мне в действительности не
предназначалась”. Также, Шутценбергер вводит различие ребенка-заместителя
и ребенка-восстановителя, приводя в качестве примера последнего - самого
Фрейда, накануне рождения которого умер дед, Шломо Фрейд. Когда, говорит
она, ребенок рождается и “радость с рождением (этого ребенка) возвращается”.
Отличие - в состоянии опекающего родителя. Если мать не поглощена трауром,
способна нарциссически питать ребенка, считать, как в случае матери Фрейда,
ребенка, “золотым Зигги”, воспитывая его как обожаемого единственного сына.
Замещающим она называет ребенка психически “мертвой” матери,
погруженной в депрессию.
Морис Поро, изучая комплекс ребенка-заместителя, проследил причинно-
следственную связь между незавершенным трауром родителя, опекающего
ребенка-заместителя, с особенностью формирования его меланхолического
субъект на примере истории жизни гениев. Он начинает свою одноименную
работу “Замещающий ребенок” с описания печального события, часто
встречающегося в истории таких замещающих детей:
“Молодая пара мечтает о ребенке. И вот, наконец, долгожданная
беременность. Рождение ребенка приносит в дом радость. Но вскоре малыш
умирает, оставляя пустоту и ужасное горе, которое тем сильнее, чем больше
ждали ребенка. Работа горя очень трудна, почти невозможна. Кажется, что от
этой боли есть только одно средство - новый ребенок. Этот ребенок и станет
замещающим”. Вспоминая МакДугал и ее категории “дитя потребности” и
“дитя желания”, можно говорить о потребности закрыть утрату объекта этими
детьми - этому служат их жизни.
Потеряв любимого ребенка, психика родителя трудится над
декатектированием потерянного объекта, изымая либидо из многообразных
коммуникаций с объектом, когда “каждое отдельное воспоминание или
ожидание, в которых либидо было привязано к объекту, ослабевает,
катектируется по-другому, и в нем происходит растворение либидо”. Если все
происходит правильно, тогда постепенно Я высвобождает либидо - возвращает
его себе, как говорит Фрейд в “Скорби и меланхолии”: “по завершении работы
печали Я снова становится свободным и ничем не стесненным”. Но, по разным
причинам, родительский субъект не может пойти по пути нормальной скорби и
произвести работу горевания, как в вышеприведенной истории. Такую утрату
психической способности к гореванию можно объяснить сославшись на
“относительность силы влечений” Фрейда в работе “Конечный и бесконечный анализ”. “При чрезмерной силе влечения .. Я не справляется с задачей” (по
удержанию работы психического аппарата “на плаву”). Волкан, изучая
способность психического аппарата к нормальному гореванию в случаях, когда
травма чрезмерна, в своей работе “Жизнь после утраты” говорит о внешних и
внутренних предпосылках, усугубляющих травматизацию. Среди внешних он
выделяет а) внезапность события и б) насильственность. Внутренние “факторы
риска” - незаконченные дела того, кто потерял с тем, кого потеряли”; внешние
обстоятельства, перегружающие чью-либо способность к скорби:
неразрешенные прошлые утраты и эмоциональная система, не выдерживающая
расставаний (особенность нарциссической организации личности,
рассмотренная выше, допускающая регресс к первичному нарцизму). Так,
будучи неспособной принять реальность с отсутствием объекта, психика
родителя делает выбор, в пользу галлюцинации, в которой объект присутствует
- только уже в психическом самого субъекта, с помощью галлюцинаторного
психоза-желания, проглатывания объекта, механизма инкорпорации,
рассмотренного выше. Итак, работа горя потерпела неудачу из-за слишком
чрезмерной травматизации, снять катексис не представляется возможным:
родитель не может проститься с ребенком и, пользуясь механизмами
расщипления, отрицания и проективной идентификацией использует нового
ребенка для вмещения в него старых отношений. Такой ребенок -
объективируется, таким образом можно говорить, что в это “новое тело”,
посредством проективной идентификации, вносится и закрепляется прошлый
желанный опыт без учета субъектности нового ребенка. Этот новый ребенок -
чучело утраченного объекта, без права на собственную психическую
субъективность; место родительского психоза-желания. В психике родителя
живет фантом мертвого ребенка, в его реальной жизни - живой ребенок, от
которого требуют умерщвить свое психическое, он - лишь замещающая вещь.
Кто из этих фантомов больший призрак - неясно: один - живой в психике родителей, но бестелесный, второй - психический нежилец - живое тело - место
для родительских проекций, сотканных из прошлых отношений с любимым
объектом. Верморель в своей статье “Быть или не быть”, говорит о том, что
пациенты с комплексом замещающего ребенка (“фантазмом умершего
ребенка”) вспоминают свое детство, которое “погружено в траур, с матерью,
которая ставит в качестве идеального примера ребенка, умершего порой много
лет назад, даже до рождения пациента (и с мыслью, что для того, чтобы быть
любимым ею, лучше было бы умереть). Поро, изучая комплекс замещающего
ребенка на примере Ван Гога показывает, как вся жизнь может быть посвящена
тому, чтобы быть невозможным и трагическим двойником старшего брата,
исчезнувшего до его рождения, от которого ему в наследство досталось имя.
Получив в наследство такую бессознательную установку: “ты должен быть
таким, как мертвый”, ребенок всегда будет восприниматься “в связи” с
ушедшим - и, как правило, всегда отставать, т.к. мертвые идеализируются.
Фрейд красноречиво раскрывает концепцию идеализации мертвых героев в
своих работах “Тотем и Табу”, “Моисей”, “Будущее одной иллюзии”,
красноречиво показывая их, недостижимую для живых, силу превосходства
именно благодаря факту их мертвости. Между таким ребенком и его родителем,
не пережившим траур и идеализирующим утраченный объект, всегда будет
стоять его недосягаемый для подражания заместителя призрак. Даже если
внешне участие родителя в жизни ребенка-заместителя выглядит
инвестированием в него, как в случае, рассматриваемого в одной из следующих
статей, фильма “Семейная тайна” Клода Миллера, по сути - это инвестирование
в того призрака, которого родитель пытается “подселить” посредством
проективной идентификации - но не инвестирование в живого ребенка. Об этом
всегда будет свидетельствовать постоянное разочарование, т.к. заменить объект,
сколько бы ни старался ребенок-заменитель, никогда не сможет. Так, главный
герой фильма, несмотря на свой ум и другие сильные качества, постоянно разочаровывает отца, а его успехи - всегда отцом игнорируются, ведь ожидания
отца строятся на отношениях с первенцем, он вновь и вновь пытается ощутить
те беззаботные радостные чувства любви, нежности, гордости, которые он
испытывал к своему первому сыну до невыносимой трагедии. По словам
авторов “Генетика судьбы: Основы трансгенерационной психологии”,- “Если
печаль по безвременно ушедшему младенцу сильна, если он фактически не
похоронен в сознании родителей, то младший сиблинг, появляющийся в семье
после его смерти автоматически становится заместительным ребенком в
родовой системе”. Но стоит заметить, что комплекс замещающего ребенка
может быть как в ситуации, когда ребенок замещает погибшего сиблинга, но
также и любого другого любимого близкого своего родителя, являясь живой
компенсацией невыносимой утраты. Психоаналитическая клиника пестрит
случаями замещения утраченных любимых дядь, бывших возлюбленных, дедов,
детей-любимчиков семьи и т.д. Ключевым моментом является нагруженность
объекта, когда либидо родителей инвестировано в утраченный объект и
обнаруживается невозможность психической переработки его потери, и психика
защищается от реалий созданием латентной бредовой конструкции, в которой
происходит замещение старого объекта, новым. Согласно толковому словарю
Petit Robert, “замещать - значит наделять другую вещь свойствами первой”.
Такой ребенок не имеет возможности в полном смысле стать “Его Величество
Ребенком” такую категорию предлагает нам Фрейд во “Введении в
нарциссизм”. Нарциссизм такого ребенка не инвестируется родителем, ни о
каком “предвосхищающем взгляде матери” (как у Мари Кристин Лазник) не
может быть и речи: такого ребенка родители по сути и не видят - между
матерью и ребенком стоит призрак первенца. Верморель в части “Мертвый
ребенок” статьи “Быть или не быть” говорит о том, что в случае
недостаточности нарциссической поддержки, она приобретает “депрессивную или смертоносную окраску”. Когда нарциссизм работает на службе у танатоса,
становясь деструктивным, он разрушает субъект.
Работа Мориса Поро “Ребенок Заместитель” дает нам огромное число
примеров комплекса “ребенка-заместителя” гениальных людей - Ван Гог,
Бетховен, Стэндаль… Всех их связывает один элемент, который является
краеугольным камнем - каждый из них заменял своего предыдущего умершего
брата. Если быть точным, можно сказать, что также есть и другой момент,
связывающий их жизни - работа и творчество были их “громоотводом от
недуга” и все они были безутешными страдальцами, неуравновешенными. Даже
если им не ставили диагнозов, их психическое функционирование невозможно
назвать нормальным - каждый из них бесконечно страдал в попытке найти себя,
выжить, несмотря на ощущения мертвости (находясь в постоянном сомнении,
“так жив я или мертв” (из письма Ван Гога брату Тео)). У такого ребенка всего 2
выхода - “стать гением или сумасшедшим”. Образ умершего всегда преследует
ребенка-заместителя. Из биографий большинства гениев, приведенных
Морисом Поро - даты рождения, имена этих детей привязаны к датам и именам
первенцев.. - они или были рождены в тот же день, или зачаты в день смерти
первого ребенка, часто названы тем же именем. Незавершенный траур родителя,
часто оборачивается отчуждением и ненавистью или трагедией ребенка-
заместителя - суициды, психопатия, от “психической и социальной
неустойчивости к более или менее структурированным неврозам и далее -
вплоть до серьезных психических расстройств, требующих госпитализации”.
Главной проблемой замещающих детей, отмечает Поро, в том, что они не
имеют права на собственную идентичность, потому что должны стать теми,
кого должны заменить.
Из письма Ван Гога своему брату:
“Куда б я шаг ни направлял,
Был некто в черном рядом с нами.
Страдальчески и скорбным взглядом
На нас по-братски он взирал”.
Быть замещающим означает уже иметь чужое имя, всю жизнь пытаться
создать себя. Ван Гог скажет о “неосознаваемом ужасе соперничества с
мертвым идеальным (Винсентом)”. “Нет права быть собой, потому что должны
стать предшественником”. В анализе Сюзи, Поро пишет “(Сюзи) не только
заместитель (Бетти), но также живая версия идеализированного умершего
ребенка.
“Два пути открываются перед ними (такими людьми без права на
собственную субъектность): “гениальность” или “безумие”, причем первое не
исключает второе. Более способны выносить свое существование те, кто может
сублимировать свои проблемы. Как смогли, хоть в какой-то степени,
реализовать себя гении из работы Поро.
Поро выделяет 3 основные причины жизненной драмы ребенка-
заместителя:
1) Рождение в трауре
2) Наличие предназначения - занять место умершего
3) Наличие постоянного необъяснимого чувства вины
Родитель, находясь в незавершенном трауре, регрессирует к
примитивным психическим защитам, используя расщепление, отрицание,
проективную идентификацию. В таких условиях нет речи о Винникотовском
холдинге или Бионовском контейнировании эмоций ребенка: ребенок растет
или в условиях психически отсутствующей матери (Грин белый психоз,
мертвая мать), или родителя, объективирующего ребенка, коммуницирующего с
ребенком посредством проективной идентификации. Когда субъектность
ребенка не может быть воспринята, а его эмоции не могут быть переработаны
родителем и возвращены ребенку в удобоваримом виде из-за траура родителя,
мы имеем дело, как правило, с клиникой меланхолии. При максимальном “обезличивании”, новому ребенку внедряются образ мысли и действия,
налагаются все разметки долженствования - строго соответствующие
бессознательному восприятию образа того любимого и навсегда утраченного
объекта. Такое наследование свойств благодаря механизму проективной
идентификации вынуждает получателя чувствовать те чувства, которые не
может осознать “посылатель”, позволяет бессознательно передать
автоматические к исполнению программы. В случае ребенка-заместителя, мы
будем встречаться с родителем или родственником, который заботится о
ребенке, и бессознательно передает травматический опыт бессловесно - т.е.
ведет себя так, чтобы ребенок испытал те чувства, которые родитель не может
распознать, дать себе отчет в том, что переживает их, назвать словами. Вамик
Волкан в своей работе “Жизнь после утраты” описывает проективную
идентификацию как обычное явление, действующее на всех и каждого, когда
описывает нас как людей “с различными аспектами идентичности” и
накапливающими за жизнь разные роли. “Я- муж, американец турецкого
происхождения…..В психоанализе это называется проективной
идентификацией”. Он приводит несколько примеров - когда клиент делает из
него ребенка (проецирует свою детскую часть), или отец ребенка мнит себя
сверххрабрым, тогда как постоянно говорит о слабости ребенка (постоянно
“отрабатывает” проективную идентификацию, проецируя свою слабую часть в
сына) - “В детстве отец был довольно замкнутым мальчиком, но приобрел
самоуверенность в качестве защиты. С рождением сына мужчина спроецировал
свое робкое Я ему..не был заинтересован видеть сына более смелым. Когда
мальчик проявлял признаки бесстрашия, отец...напоминал про многочисленные
опасности”. Очень важным является экономическая сторона вопроса -
насколько много помещается проекций в такого ребенка, остается ли место для
его субъектности? Здесь можно вспомнить Винникотовское Ложное Я, которое
являет собой абсолютно нормальный естественный компонент жизни нормального невротика - иначе невозможно было бы жить в культуре. Но - сам
Винникот дает своеобразный континуум от Я в котором по-разному
размещаются Ложное Я и Истинное, по-разному позиционируются и в
зависимости от доминирования той или другой части, мы говорим о
нормальном функционировании или патологии Я.
Помимо навязанной роли и зачастую даже сознательных маркировок
своей заместительной функции - имени, ребенок-заместитель всегда будет
сталкиваться с непониманием в чем он виноват, но испытывать эту вину,
которую мы знаем как “вину выжившего”, которая была рассмотрена выше. Из
биографии Ван Гога - “Он считал себя “в лучшем случае заместителем
умершего брата, в худшем - его убийцей” (передает Морис Поро слова
Форрестера). Форрестер говорит о “вине и угрызениях совести, от которых он,
несомненно, страдал всю жизнь”. Верморель, говоря о смерти младшего из двух
сибсов, говорит о чувстве вины выжившего ребенка: “сильное чувство вины в
той мере, в какой реальная смерть репрезентирует неосознанное желание
смерти того, кто занял его место. Эта фиксация на мертвом ребенке в
бессознательном ребенка, продолжающего жить, становится особенно сильной,
когда речь идет об исчезновении младенца, родившегося вскоре после
старшего, недостаточное психическое созревание которого не позволяет
выработать истинное горе; именно благодаря этому событие становится
травматичным”. Но, если в данном случае, чувство вины ребенка может хотя бы
частично осознаваться, находиться в Предсознательном, в случае ребенка-
заместителя - вина бессознательна, передана по каналу проективной
идентификации родителя - ведь каждый раз натыкаясь на различия утраченного
ребенка и ребенка-замены, родитель будет испытывать сильнейшее
всепоглощающее чувство вины, меланхолическую подавленность и,
самоуничижаясь, разделять эти муки выжившего с живым ребенком. Анн
Анселин Шуттценбергер в своей работе “Синдром предков” раскрывает проблему вины выжившего через категорию “несправедливости судьбы”: есть
общая справедливость, как в детстве, и, если ребенка постигла
несправедливость - он обиделся, другой же, которого постигла лучшая судьба -
мучается виной, компенсируя таким образом всеобщий расклад
несправедливости. В описании одного из случаев (случай Робера),
Шутценбергер, приводит речь пациента, чувствующего вину выжившего “я -
преступник, ведь они умерли, а я вот жив..”. Опираясь на других
психоаналитиков, в частности на Бузормени - Надя, говорит о своеобразной
лояльности, справедливости - которая в каждой семье своя особенная, о
“бухгалтерии долгов и заслуг”, бухгалтерском “гроссбухе” семьи, где вне
зависимости от того, осознается или нет это членами семьи - каждый участвует
в выведении сальдо, учете дебета и кредита семейных обязательств друг перед
другом специфическим способом и в стиле “лояльности” данной семьи. Под
такой семейной лояльностью подразумевается то как члены семьи считают
правильно действовать, это латентное знание, передающееся бессловесно. К
примеру, она приводит случай девушки, которая вместо того, чтобы выйти
замуж за любимого человека, принимает решение выйти замуж за мужа сестры,
после ее смерти и заменить мать их детям - такое решение ею принимается
безусловно, «по Рассматривая клинический случай на примере главного героя
фильма, мы проследим такую своеобразную “плату по счетам” вины и
справедливости отцом, оплачивающим свою страсть и всю жизнь чувствующего
вину выжившего, находящегося в вечном трауре и неспособности простить себя
за смерть жены и сына, и расплаты его второго сына - ребенка-заместителя,
который отрабатывал за то, что он живет вместо того умершего любимого
ребенка отца, перед которым отец так (субъективно) виновен. Опираясь на
работу “Скорлупа и ядро” Абрахама и Торок, Шутценбергер исследует
драмматичность таинственности семейных травм, говорит о мучении из-за
вновь неизвестно откуда появляющихся призраков - повторений, годовщин, травматичных событий, семейного рока, болезней, переданных через
поколения. Это страдания предков, которые бессознательно передаются из
поколения в поколения не имея возможности быть выраженными словами -
отыгрывабтся в действиях, повторениях, жизнях, говорят через соматические
заболевания. Таким образом - тайна хранится, и передается. О ней знают, но она
неосознаваема. Такая тайна имеет характер “вынужденного незнания”. Говорит
о связи “дуального единства мать-дитя”, где “навязчиво преследуют.. пробелы,
которые остаются в нас из-за тайн других”. Шутценбергер делает обзор по теме
передачи травмы через поколение (в том числе незавершенного траура,
инцестов, семейных тайн разного рода, общесоциальных трагичных явлений,
массовых репрессий, геноцидов). Она также приводит различные взгляды на
механизм передачи травмы через поколения (трансгенерационную передачу):
семейное и групповое со-бессознательное (по Морено), “двойственное
единство” (Торок), “общая память”, со-Я (Ада Абрахам), “о призраке и склепе”
(Николя Абрахам и Торок), “о невидимой лояльности” семьи (Бузормени-Надь).
Все они задаются тем же вопросом, который ставил Фрейд в “Тотеме и Табу” -
как удается так точно и четко психические состояния из поколения в поколения
- так, что следующему не приходится учиться совсем с нуля, и таким образом
человечество имеет возможность прогрессировать. Что это за бессознательные
механизмы, которые так необходимы, но, в нашем рассматриваемом случае в то
же время, так смертоносны для субъекта. В нашем частном случае ребенка на
замену, когда, как правило, долженствование замены родителем не
декларируется - но транслируется бессознательно, часто оставляя объективные
факты истории в тайне, замалчивая их, ребенок-заменитель вбирает знание,
“что” он обязан представить из себя, надеть эту одежку главного героя-призрака
- умершего ребенка, по которому скорбят, выучиться его походке, полностью
повторить его повадки согласно бессознательному инструктажу родителя,
чтобы порадовать его, быть им любимым. Такие тайны, как правило, имеют место или в событиях общесоциального значения (геноциды, рабство,
депортация, массовое бегство) или/и при чрезмерно жестоких или субъективно
неприемлемых событиях для членов семьи (уход мужа, отца семьи накануне
войны, члены семьи-психопаты, о которых семья пытается забыть и т.д.).
Жозефина Хилгард провела масштабное статистическое исследование, чтобы
доказать существование травм, переданных бессознательно следующим
поколениям: объективность синдрома годовщины, когда в жизни субъекта
происходят такие же события (реактивация травмы), как с его ближайшими
родственниками (вернее всего это работает по линиям дочь-мать, сын-отец,
задействуя стержневую идентификацию-инкорпорацию). Как в исследовании
Эрве Бенаму случая попытки самоубийства девочки-подростка, когда она
достигла возраста матери, которая потеряла отца в свой подростковый период и
эта утрата не была ею проработана, и, реактивировавшись в пубертате дочери -
запустила травму девочки, когда “пубертат родителей был травматичным,
пубертат ребенка вызывает у них патогенный избыток внутреннего
возбуждения…механизм (проективная идентификация) размывает границы
самости подростка и вовлекает его в родительскую проблематику, причем
может вызывать у него различные психопатологические симптомы”.
Таким образом на многочисленных клинических и биографических
примерах есть возможность отследить связь между комплексом замещающего
ребенка и незавершенным трауром родителя, который опекает ребенка. В
историях таких детей-заместителей прослеживается меланхолическая пустота,
вакуум и отсутствие права на жизнь и нахождение своего места, т.к. такой
ребенок не имеет своего места в психическом родителя - он закрывает дыру,
образовавшуюся на месте утраты.
Comments